За малым исключением, как деклассированные, так и принадлежащие к определенным социальным группам герои английских пьес — словно вне быта. Все, что есть своего у Джимми и его жены Элисон,- потрепанный плюшевый медведь и матерчатая белочка, но игрушки эти уже почти покинули свои «бытовые» гнезда и приобрели скорее значение лирических символов, музыкального лейтмотива любовных ссор и примирений супругов, предпочитающих детскую игру, потому что у «них не хватает мужества оставаться настоящими людьми». Самое важное для Ардена в «Танце сержанта Масгрейва» — это скелет погибшего солдата, повешенный Масгрейвом на площади городка угольщиков как символ бессмысленного кровопролития, не нужной людям войны.
Первый и главный объект, подлежащий сносу,- национализм, прежде всего ирландский.
Трагический период ирландского национально-освободительного движения, относящийся к 20-м годам, запечатлен в «дублинском цикле» ОКейси. Повествование о героической борьбе против угнетателей и страданиях народа было исполнено патетики и драматизма. Фарсу принадлежала область прозаического, где обитали болтуны-псевдопатриоты или погрязшие в житейских заботах мещане; фарс усиливал трагизм целого.
Быт но дружествен по отношению к человеку в произведениях многих западных писателей. Он то настороженно подстерегает героя, готовый иронически уловить и использовать его слабости, то наступает на него активно, воинственно, давит и уродует благородные душевные порывы и помыслы. Быт — зловещее напоминание, быт — без надежд. Судьбу вещей разделяет и природа: и в ней не видят современные западные авторы спасения и опоры для человека. Песок может также броситься словно дикий зверь на души, жизни людей, обретая характер фантасмагорической нереальной силы.
Первая пьеса — «Убийство в соборе», написанная Элиотом в 1935 г., стоит несколько особняком в его драматургическом наследии.
«Убийство в соборе» Элиот написал специально для Кентерберийского фестиваля. В основу пьесы положены действительные исторические события. Томас Беккет, архиепископ кентербернйский, бывший канцлером при дворе Генриха II, стал в оппозицию абсолютистскому режиму, был убит, вернее всего но приказу короля, а впоследствии причислен к лику святых. Эта схема является лишь скелетом пьесы. Для Элиота Беккет интересен не как историческая личность, с его истинными чертами характера и страстями: он просто предполагает существование подобного человека, и не в реальном мире, а в избранной им ситуации. Нужные автору черты характера героя, отвечающие задуманной ситуации, определяются через драматургические элементы, которыми он окружает героя,- хор кентерберийских женщин, священники, искусители и рыцари.
Молодые английские авторы вовсе не искали спасения в повседневной житейской конкретности, не уповали на нет, не собирались на нее опираться. Все это чуждо вообще послевоенному западному искусству. Человек изображается отъединенным от конкретной бытовой среды, окруженный чуждым ему хороводом вещей, неспособных ни помочь ему, ни утешить его. Лишь на короткий срок, в самые первые послевоенные годы, художники итальянского неореализма запечатлели трогательную близость человека простым бытовым приметам окружающей его жизни. В этом выразилась увлеченная вера в торжество обыденной, скромной, пусть даже пока убогой, почти нищей жизни в стране, народ которой успешно изгнал собственных и иноземных фашистов. И злосчастный велосипед, и сдаваемые в ломбард не первой свежести простыни — живая, одухотворенная часть существования безработного Риччи и членов его семьи. Так же, как дурно обставленная комната, часы и саквояж — реальные частицы жизни Умберто Д. и т. д.
«Смертник» — пьеса для театра «четвертой стены». Чем сильнее иллюзия достоверности и сиюминутности происходящего на сцене, тем интенсивнее воздействие на зрителя, тем шире ассоциации и выводы. Алан Симпсон, первый постановщик Биэна, верно замечает, что в «Смертнике» самое главное — атмосфера. (Симпсон, ставя спектакль, стремился к тому, чтобы зрители физически ощутили себя запертыми в тюрьме; этому способствовали и крошечные размеры зала).
Это были также представители английского рабочего класса, мелких фермеров, средних социальных слоев, вполне определенные по своему общественному положению и крайне редко до этого встречавшиеся на английской сцене. Авторов, за немногим исключением, не интересовала жанровая, бытовая экзотика рынков, тюрем, подвалов и чердаков, они не стремились и к созданию полной иллюзии естественного течения ЖИЗНИ. Напротив, часто какая-нибудь отнюдь не случайная, сознательно выбранная и словно поданная крупным планом бытовая деталь могла вовсе нарушить иллюзию, причудливым образом взрывая лишь кажущуюся натуралистической художественную ткань произведения.
Подлинный поэтический язык в драме должен иметь такое же широкое поле употребления, как у величайших мастеров прошлого, а именно у Шекспира, умевшего говорить стихами о самом простом, обыденном.
Натурализм как художественное направление не нашел в свое время благодатной почвы в Англии — ни в драме, ни в режиссерском, ни в актерском искусстве. В сущности, в Англии, в отличие, скажем, от Франции, вовсе не было натурализма. Вместе с тем английский критический реализм всегда отличался пристрастием к крайним, несколько эксцентричным формам и приемам, к художественному максимализму — к гротеску и парадоксальности,- как в выборе, так и в воспроизведении повседневного, реального жизненного мате-риала. И эти особенности английской реалистической литературы получили развитие и углубление в английской драматургии наших дней. «Оглянись во гневе», «Вкус меда», «Кухня», «Заложник» — не в большей, а, пожалуй, даже в меньшей степени натуралистические, бытовые пьесы, чем «Дома вдовца» или «Профессия миссис Уоррен». Еще более явственно сказались на формировании современной английской драмы такие общие тенденции в воплощении современным реалистическим западным искусством и литературой житейской повседневности, как отсутствие единства и взаимопонимания между человеком и средой, недоверие, недоброжелательство по отношению к простым бытовым предметам и, наконец, скрытое, совершенно отчетливое тяготение к подчас весьма усложненным иносказаниям, к патетическим интеллектуальным и эмоциональным символам.
Если драматурги и заводят иной раз читателей в рестораны, то не думайте — отнюдь не в их просторные, светлые залы с охлажденным воздухом и мелодичным звоном ножей, бокалов, сменяемых тарелок, мы попадаем тогда прямехонько на кухню, где готовится пища. На кухню, где царят духота и гвалт, где снуют в бешеном ритме потные, обалдевшие люди. На кухню, похожую на преисподнюю, в которой повар — Вельзевул, а официанты — его подручные, готовящие адские зелья. Кухня — место ссор, драк, преступлений. «Кухня» — так и назвал свою пьесу Арнольд Уэскер, а в предисловии к ней заметил: «Мир мог быть сценой для Шекспира, для меня он — кухня: люди появляются, исчезают и не задерживаются настолько, чтобы успеть понять друг друга; дружба, любовь и вражда забываются, едва успев возникнуть». Мир-кухня с ее чадом и дрязгами, общество-казарма, современная жизнь — словно гигантская рыночная площадь с непрерывными сделками, жаждой наживы и обмана — такой предстала действительность в пьесах, написанных и поставленных в Англии в конце 50-х годов.