С первых же лет представителей «новой волны» в английской драматургии объединила убежденность в том, что реформировать надо и драму, и театр. Их сблизила вера в силу и значительность театрального искусства в воздействии на духовную жизнь современников. «Мы, связавшие свою судьбу с театром, обладаем силой, и мы не имеем права недооценивать, как иной раз делаем, степень этой силы»,- писал Осборн, выражая уверенность, что театр может быть и постепенно становится «самым убедительным оружием времени».
Горькая ирония и язвительная насмешка пронизывали пантомимные сцены, изображавшие лихую процессию раненых солдат, одержимых военным энтузиазмом, или торжественно-комическую церемонию взаимного награяедения союзников орденами, или неожиданный переход от оглушительной канонады к молитве, когда каждый молился своему богу.
Да и в самой комнате, стоит лишь погаснуть свету, и возникает жестокий розыгрыш, который устраивает в «Стороже» один из братьев над стариком, воспринимаемый нами как эпизод из фильма ужасов. Один шаг — и обыденность, смешная в своей назойливости (основной источник пинтеровского комизма), вдруг начинает терять устойчивость, от всего можно ожидать любой неожиданности. «Англия Пинтера когда-нибудь так же прочно войдет в сознание, как Англия Диккенса»,- сказала составителям документальной книги об английской молодежи «Поколение X» одна из проинтервьюированных ими девушек. Но это — не доброе одушевление привычной для всех жизни, как у Диккенса. Действительность в глазах Пинтера продала свою душу дьяволу. И виноваты сами люди, добровольно включившие себя в класс вещей, чтобы не быть отягощенными излишним интеллектом и моральными нормами, которые интеллект устанавливает. Подобным обвинением является пьеса Пинтера «Возвращение») вышедшая и 1965 г.
В «Антигоне» Орфа многое необходимо отодвинуть на второй план, чтобы за монументальными контурами «возрожденной» культовой драмы античности проступило то, что столь непреложно и прямо вычитал в хрестоматийном сюжете Жан Ануйль. Без сомнения, и Орф создал свою трагедию ради современной Антигоны и современных ассоциаций, которые так точно определены в «Берлинской Антигоне» Хох-хута. А музыкальное прочтение трудного текста Гельдерли-на создает лишь дополнительный шифр, добавочное «сопротивление материала» и ставит увлекательные технические задачи для музыканта.
Проблема жанров и форм музыкального спектакля столь же далека от разрешения, как и проблема материала, который сегодня подвластен музыкально-сценическому искусству. В 30-х годах драматический театр стоял перед дилеммой: театр условный или театр «реальный», театр «театральности» или театр быта. Современная опера расслоилась под влиянием той же дилеммы. Это видно хотя бы из антагонистичности эстетических принципов Стравинского — и Менотти, Орфа — и Пуленка, Ноно — и Хиндемита. В одних случаях мы имеем условный, метафорический метод, в других — бытовую достоверность материала, пусть даже не современного, а исторического. Однако и театральная условность, и бытовая достоверность в музыкальном театре наших дней равным образом лишили оперу привилегии «нейтральности» по отношению к дискуссионным общечеловеческим проблемам современности.
Конечно, это нечто гораздо более скромное, чем претендующие на универсальность решений пьесы Э. Ионеско или С. Беккета. Однако некое духовное родство связывает их с «Карьерой мота» (и, может быть, это менее удивительный случай проникновения в оперу черт драматургии абсурда, чем, например, случай с «Жюльеттой» Богуслава Мартину, оригинальной «оперой абсурда», сочиненной в Париже еще в 1936 г.). Но так или иначе, «Карьера мота» — это остроумная «заупокойная служба» по опере, символическая «черная месса» искусству традиционной европейской оперы, господствовавшей на музыкальной сцене почти три столетия.
Лютер Осборна — и фанатик, и бунтарь. Он и верит, и сомневается; а чем больше сомневается, тем больше верит, как это ни парадоксально. Во-первых, он хочет служить истине свободно, без насилия, оставаясь самим собой. В первой же сцене посвящения в монахи со всей ясностью поставлен этот вопрос: перед Лютером открываются два пути — или немедленно покинуть монастырь, или стать братом Мартином и во всем повиноваться отныне богу и ордену. «Если ты решишь, то не будешь свободным»,- предупреждает настоятель. Лютер, не раздумывая, выбирает второй путь, но в тот же момент все существо его восстает: почему он не может оставаться при этом свободным, почему должен отказаться от самого себя? Вера из-под палки не устраивает Лютера. Так сразу, в полный голос, начинает звучать в пьесе ее первая, едва ли не самая главная тема.
Но «арию мести» поет Женщина с бородой из ярмарочного балагана, разбивая «через каждые четыре слова» (ремарка автора) какой-нибудь стеклянный предмет, а пастораль оказывается возможной и уместной именно в сумасшедшем доме, где безумные — нимфы и пастушки — танцуют чудовищный минут вокруг печального Тома Райкуэлла, вообразившего себя Адонисом и восседающего на соломенном казенном матраце. А степенно -медлительны й четырехголосный хор танцующих менуэт тем временем поет: «Здесь — здесь место нашей смерти. Там, в Лондоне, в мировом городе, где нас связывали только развлечения и работа, никто не замечал ни крика, ни скрежета зубовного… А здесь — и бедный, и богатый, и гулящие девки, и молодые джентльмены — все равно погружены в ночь. Здесь не сменяются времена и моды, здесь все застыло в странном отчужденном свете. Человек — враг, да и сам себе он не друг. Нас окружает вечная ночь». (Коллективная исповедь сумасшедших прерывается звуками ключа, которым сторож открывает дверь, отделяющую их от мира.)
Пародия Стравинского демонстративно замыкается в мире оперы и театра, показывая с некоторой гордостью свою «не ангажированность» никакой идеологией, стоящей вне искусства. (Правда, эта демонстративность сама по себе весьма идеологична, не говоря уже о том, что решительный «расчет с прошлым», с «наследием», в прозрачной оболочке любования им тоже «идеологичен».) Стравинский ссылался на «Cosi fan futte» Моцарта при выяснении объекта стилизации в «Карьере мота». В начале опера Стравинского очень похожа на итальянскую buffa в духе Паизиэлло, но в конце композитор, следуя логике сюжета, приходит к глюковскому «Орфею», представляя сцену в сумасшедшем доме как трагическую пастораль, где жалобное Lamento Тома-Адониса уже содержит интонации Глюка, которые разрабатываются потом в дуэте, и после идиллической колыбельной, когда Энн покидает спящего Тома, мы слышим его последние рыдающие возгласы: «Сердце разбито. Я чувствую холодное прикосновение смерти. Приди, Орфей, со своей лирой и спой лебединую песнь! И плачьте, плачьте вы, нимфы и пастухи, на берегу Стикса об Адонисе, который был так прекрасен и юн и так любил Венеру!» (Падает на соломенный матрац.)
Невеста пытается его спасти, но ее усилия напрасны. Имущество мота продают на аукционе, а сам он, потрясенный происшедшим, кончает жизнь в лондонском Бедламе.
Мотивы Хогарта Стравинский трактует иронически. Либреттисты У. Оден и Ч. Кальман вводят в оперу и некоторые новые, по сравнению с Хогартом, мотивы: наследство исходит от черта и есть лишь дьявольское искушение; безумие Тома Райкуэлла — это проклятие и месть черта, который так и не смог заполучить душу своей жертвы. И хотя «суть» истории, рассказанной у Стравинского, не совпадает с моралью притчи Хогарта, в эпилоге действующие лица оперы по старинной традиции ad spectatores произносят поучение: «Слушайте, добрые люди! Ведь но каиедому мужчине бог дает такую Энн, чтобы ее верность служила ему образцом! Не каждый раз любовь и милосердие становятся на сторону развратника!… И так уж повелось от начала века: кто ленив, кто труда не любит, того и черт найдет… Но худо ли, хорошо ли, а вся эта история — не более чем театральное представление!»