Образ «взбунтовавшегося человека» — вечного оппозиционера, заимствованный у экзистенциализма, у Камю, возвышается над теоретическими размышлениями Мельхингера, над его анализом старой и новой жизни «элементарных драматических форм».
Для Мельхингера театральная форма отражает не только социальную природу человека, но прежде всего вечное недовольство личности жизнью «как она есть». Сцена оспаривает реальную несправедливость уже самими элементарными театральными формами.
Критики и теоретики отмечают отсутствие у современного героя «трагической вины», как ее понимала античная эстетика, рабскую зависимость этого героя, «маленького человека», от общественных обстоятельств.
Обратимся теперь к работам другого выдающегося западного театроведа — Зигфрида Мельхингера (ФРГ),- отмеченным иными мотивами. Лучшие книги. Мельхингера вышли в свет в середине 50-х годов и несут на себе след не только военных лет, но и холодной войны, разделенной Германии, «мирного» тоталитаризма.
Принц Генри представал отнюдь не нежным, хотя по-своему и любящим сыном. Он был тщеславен и рвался к власти. Поэтому и сцену размышлений о бремени власти у смертного одра короля Планшон решал тенденциозно: принц жадно хватал корону и водружал ее себе на голову, не дождавшись последнего вздоха отца. Теперь «пускай все силы мира соберутся в одной руке чудовищной — не вырвать ей у меня наследственного сана»,- в этих словах уже чувствовался достойный преемник Генриха IV.
Удается показать единое драматическое действие — безуспешную попытку сохранить вишневый сад, — прибегая ко множеству разнообразных отражений и не декларируя по этому поводу какого-либо тезиса… Короче говоря, пьесу определяет общий реалистический пафос: все персонажи испытывают страдание из-за продажи имения; все страдают по-своему, создавая контрапункт перемены на более глубоком и более общезначимом уровне, чем уровень индивидуального опыта… Поэма страдания от перемены заканчивается новым и конечным откровением, которое отмечено глубоким аккордом чувства».
Чем, например, дорог Фергюссону Чехов? «…Чехова не интересовали ни однолинейная интрига, ни однолинейный тезис, он видел свой предмет, свою тему целиком… критики Чехова не отмечали еще, что его пьесы построены не как истории, главный интерес которых сосредоточен в вопросе «что произошло», но как ряд общественных обстоятельств, каждое из которых по-своему освещает основную тему. «Вишневый сад» в этом смысле — меньше всего история и больше всего — тема. Обстоятельство первого акта — возвращение Раневской, второго — меланхолическая встреча теплым вече-ром, третьего — истерический вечер в гостиной, четвертого — отъезд семьи. Каждое из этих обстоятельств освещает одну сторону темы (или действия) «владение вишневым садом». К концу пьесы мы обнимаем это целое с разных точек зрения и на разных уровнях: именно наше окончательное знакомство с темой, а не просто последнее из событий, завершает для нас пьесу. Мы обнаруживаем не то, что случилось, но каков подлинный смысл ситуации. Драматизм же заключается в самом этом развитии».
Все мысли Фергюссона, его тонкий диалектический анализ драмы направлены к одному: критику необходимо заразить современного зрителя, узнавшего ужасы кризисов, фашизма, войны, верой в то, что «сцена жизни» — это не только поле боя, концлагерь или контора; что развитие человечества — это не только технический прогресс, успешная коммерция или текущая политика; что у здорового общества должна быть совсем иная жизненная и духовная основа, объединяющая его членов не формально и насильственно, но естественно и органически.
Попытке обнаружить с помощью искусства скрытый смысл действительности положен предел: у современной западной публики нет веры в мифический и ритуальный порядок, которую исповедуют сторонники «поэтического театра». «Освободившись от ограниченности современного реализма, поэтический театр не нашел в то же время своего места в реальной общественной перспективе, утратил свою общественно ощутимую и общепринятую функцию зеркала человеческой природы… Каждый драматург-поэт платонически воплощает свою прекрасную последовательную н ясную идею, но аморфная публика, повернувшись к нему спиной, поглощена тенями на стенах пещеры, отброшенными процветающей коммерцией».
Ф. Фергюссон разбирает парадоксальный драматический метод Шоу и Пиранделло, расставшихся с «драмой гостиной» ради самодовлеющей рационализации мира пли его театрализации.